«У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть».
Осип Мандельштам
Мое знакомство с ними было предопределено Ананке[1], Великой Необходимостью. Таких историй в жизни сколько угодно, но люди настолько не научены мыслить в ретроспективе, что не в состоянии связать события прошлого с той точкой во Времени, где они находятся в данный момент, поэтому они и не знают, что все в жизни не случайно. Я научилась это делать, поэтому могу рассказать эту историю с самого начала.
Так вышло, что мне, родившейся и выросшей в безбожной стране, боги были все же необходимы. Первыми богами, с которыми мне довелось познакомиться, были древнегреческие. «Инициация» произошла в возрасте восьми лет посредством «Словаря античной мифологии», позаимствованного у смоленской тетушки-архитектора и увезенного с собой на Юг. С этими богами я осталась на всю жизнь. Более того, они мне кажутся наиболее подходящими богами для той земли, где я проживаю, как бы ее в процессе Истории ни называли, и какой бы державе она ни принадлежала.
Второй стадией «инициации» – в четырнадцать лет – стало чтение романа Валентина Чемериса «Ольвия». Я не вспомню уже, когда я впервые узнала о древнем городе, кажется, что Ольвия – в каком-то фоновом режиме – присутствовала в моей жизни всегда. Хорошим другом моего отца был тогдашний директор археологического заповедника, которого мы все называли Античным Другом, поэтому в доме часто случались долгие застолья-«симпосионы» с этим, похожим на баснописца Крылова, большим человеком, и регулярны были поездки на городище с многочисленными тогда гостями нашей семьи. Но именно чтение этого романа пробудило в моей психике какую-то дремавшую дотоле силу, и вызвало сильнейший приступ жгучей пассеистической тоски, навалившейся на меня подобно крышке древнего каменного саркофага и чуть не раздавившей мое сознание. Я даже не смогла дочитать книгу до конца, ибо запустился какой-то галлюцинаторный механизм, генерировавший видения бескрайних нераспаханных степей, по которым проносились дикие всадники, и беломраморной Ольвии (тогда я еще не знала, что мрамора в Ольвии было не так уж много и его, как и везде в эллинском мире, раскрашивали) на высоких терракотовых кручах над темно-бирюзовым лиманом, населенной благородными мужами и прекрасными девами. Две недели я пребывала в каком-то сомнамбулическом состоянии, бесцельно слонялась по дому, почти не ела. Я с тревогой просыпалась по ночам, садилась в кровати и отчаянно вглядывалась в безответную тьму спящего дома в ожидании… чего? Я до сих пор не знаю… Трудно передать то ощущение словами, но я испытывала жуткое, необъяснимое, разрушительное отвращение к Времени и парализующий ужас перед ним. Отвращение, ибо оно стерло почти все следы того древнего, бесконечно меня влекущего и кажущегося единственно правильным мира, отделило меня от него, и ужас оттого, что это НАВСЕГДА и НИЧЕГО НИКОГДА НЕЛЬЗЯ УЖЕ ИЗМЕНИТЬ, невозможно повернуть пресловутую Реку вспять. Я никогда более не переживала подобных состояний и никому никогда не пожелала бы пережить это парализующее ощущение бессилия и невозможности, которое ставит под сомнение смысл самого твоего существования. Это было самое страшное и самое темное время в моей жизни, настоящее помрачение. Через много лет художник Бахтов нарисовал глинами большое панно под названием «Античный ужас», на котором люди, окутанные неким покровом, брели наощупь по неясному, неразвитому, «плоскому» пространству, держась друг за друга. Это была абсолютная визуальная метафора пережитого мной состояния – прекрасная и ужасная одновременно. Именно такой «античный ужас» я тогда и переживала, задыхаясь от безысходности, сплющенная плотным, тесным покровом Времени, ограниченная в смутно осознаваемом Пространстве, и кто-то/что-то, казалось, наблюдало за мной с той стороны этого покрова…
Проявленная фаза этого помрачения закончилась как раз ко времени, когда моя мама уже начала подозревать что-то неладное. Но в латентной форме оно, вероятно, продлится до окончания моего физического существования в данном конкретном воплощении. С тех пор, при каждом визите в древний город, я уходила от шумных праздных взрослых – на самый край ступеней, ведущих с Главного Теменоса в Нижний Город, и смотрела широко раскрытыми глазами в раскаленное солнцем пустое пространство над лиманом, тщась увидеть то, что сокрыто за завесой ненавистного мне Времени. Стояла я и на высоких кручах очаковского побережья, вглядываясь в очертания острова Березани/Борисфениды в надежде, что ткань Времени разорвется, и я увижу древнегреческую триеру, плавно входящую в устье лимана, рассекая волны мерными движениями весел. В художественной школе, в качестве «свободной темы» я всегда рисовала сцены ольвийской жизни, превалирующими цветами в которых были терракотовый и бирюзовый, а Великие Реки, встречающиеся с морем в месте, где стоял город, в котором я выросла, назывались теперь только Борисфен и Гипанис, в то время как самом море – Понтом Эвксинским. И все, что имело отношение к древнегреческому/античному, привлекало мое неусыпное внимание и вызывало непреходящий интерес. Так, любимым поэтом стал Осип Мандельштам, чье стихотворение «Ласточка» («Я слово позабыл, что я хотел сказать…»), появившееся на закате Империи в уже полу-имперской школьной программе, пронзило мое сердце щемящей – «стигийской» – грустью и нежностью к ушедшему, облекши, наконец, в слова терзавшие меня смутные ощущения, так что почти все его «Летейские стихи» я до сих пор помню наизусть. Вот и сейчас строки из этих стихотворений просачиваются в этот текст с неизбежностью древнегреческого рока…
Поэтому неудивительно, что при раздаче тем дипломных работ в тогда еще существовавшем Славянском Университете на факультете искусствоведения мне неизбежно досталась «Античная тема в творчестве николаевского художника Владимира Бахтова», которую моя однокурсница вынуждена была мне уступить. Помимо всего прочего, это была могучая вспышка интуиции – я словно учуяла, что там меня спасут от Ужаса Времени. Оно так и останется бременем, но ноша сия более не будет невыносимой.
Я познакомилась с Владимиром Бахтовым в конце 1998 года. К нему в мастерскую меня привел еще один пораженный античностью человек, а по совместительству и руководитель моей первой дипломной работы, Сергей Николаевич Росляков. Привел, и там и оставил. Никто даже не подозревал, как надолго. Художник Бахтов был добрым бородачом, похожим на древнего грека, и говорил о знакомых и дорогих мне вещах, а если и было в его речах что-то незнакомое и непонятное, то он всегда терпеливо меня просвещал. Чуть позже я познакомилась и с его супругой, тоже, как оказалось, художницей, Татьяной Бахтовой. И, наконец, нашла единомышленников. Несмотря на большую разницу в возрасте, мы были теми «правнуками далекими», кому раскрылись «архипелага нежные гроба»[2], ибо мы принадлежим к малочисленной и ныне немодной «секте» эллинофилов.
А летом они пригласили меня в свой Дом. Дом (почти) в Городе моей (невозможной к осуществлению) мечты, Счастливом Городе – в Ольвии. Для меня это было «возвращением домой» – в метафизическом смысле. Казалось, я смогла, наконец, прорваться сквозь завесу Времени, и художник-мистагог провел меня тайными путями в утраченную Ойкумену. Тогда я также узнала, что Ойкумена – это не просто «мир» по-гречески, но мир, где стоят человеческие дома – ойкосы, обитаемый мир, вырванный из хтонических объятий еще первозданной природы. И в древности этот мир заканчивался здесь – в Ольвии, дальше лишь варварская Степь. Здесь, на самой окраине древней Ойкумены, на границе древнего (а во многих аспектах и современного) варварского мира Бахтовы построили свой Дом.
Это был «дом Одиссея», его Мир, построенный вокруг Мирового Древа (дерево, в самом деле, есть – старый, теперь засохший абрикос, который не срубили, а просто построили вокруг него помещение). А сам Бахтов был Одиссеем, совершившим свое путешествие наоборот – от берегов «Киммерии печальной» до самой Итаки и дальше к другим островам Средиземноморья. Татьяна, как верная Пенелопа, ждала своего мужа, художника-моряка, на берегу и… «помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, — не Елена — другая, — как долго она вышивала?»[3] Нет, даже не вышивала, но в технике батика все-таки создавала некий «покров»… Именно после этого путешествия, осознав родство Пространства вокруг евразийских внутренних морей, соединенное в единое культурно-историческое тело древней пуповиной торгово-переселенческих путей, Бахтов «засеял камнями» участок земли на берегу Днепро-Бугского лимана, параллельно изображая эти «семена» цивилизации в своих графических сериях. И они «проросли», стали Домом-Миром.
Я видела, как он рос. Это происходило у меня на глазах все эти многие лета. Он рос из года в год, то быстрее, то медленней, но неумолимо, как дерево или корабль – расширяясь и возвышаясь, наполняясь пространством и смыслом. И продолжает расти и поныне. Важным моментом его роста является приток «культурной материи» из Города. Все то, что археологи сочли за «археологический мусор» (фрагменты античной керамики, в первую очередь), перетекает на подворье бахтовского Дома и встраивается, вмуровывается, вкладывается в полы и потолки, стены и заборы. Либо же просто раскладывается в определенном порядке или хаосе на любых поверхностях и даже в самых неожиданных местах, образовывая замысловатые таксономии, предполагающие множественность интерпретаций либо же их отсутствие. И все эти фрагменты давно ушедшего мира обретают новое бытие, но не искусственное существование в застенках музеев, а настоящую жизнь – среди «потомков» породивших их тысячелетия назад людей. Магия воскрешения, возвращения смыслов, отменяющая власть Времени, прославляющая Пространство, которое все помнит и все бережет, пронизывает это место. Видящие видят и понимают, не видящие спотыкаются – и ногами, и головами, особенно узнав СКОЛЬКО этому лет. Все это дополняется изобилием растительности, привозимой из всех доступных для путешествий мест, сотворяющей Сад при этом Доме, и живности (человеческой в том числе). И все это также растет и изменяется вместе с Домом. Что-то/кто-то появляется, что-то/кто-то исчезает – вечное коловращение материи и идей в отдельно взятом автономном пространстве этого Дома выступает метафорой космических, неизбежных законов все той же Ананке.
Всему и всем в этом Пространстве есть место и смысл, все превращено в ритуалы и мистерии – и искусство, и сама жизнь. Вы можете читать или не читать Платона и Павсания, понимать или не понимать разницу между периптером и перистилем, даже не знать, что полнолуния бывают каждый месяц, но иногда тринадцать раз в году, однако попав в этот Дом в одно из них, вы можете вдруг оказаться на руинах Города с горящим факелом в руке в качестве участника некоего магического ритуала по вызыванию огненных духов Города, которые можно увидеть (как любых духов) только на фотографии в образе огненных архитектурных сооружений. Для непосвященных адептов современного искусства Бахтов назвал это «гелиограффити», но те, кто знает, понимают, что это не что иное, как фотографии платоновских идей. В другой раз вы можете невольно вовлечься в некую «мистерию воды и земли» на берегу лимана, и из обыкновенного человека стать богом, богиней, титаном, героем, амазонкой, да хоть кентавром! Здесь властвует Татьяна (ведь вода и земля – исконно женские стихии), ваяющая из живых тел и глин древние истории о борьбе и поражении, славе и забвении, жизни и смерти, в то время как Владимир фиксирует на фото все повороты «сюжета». В сторонке, наблюдая, стоит тень Фидия, отпущенная на время мистерий из Аида…
И это естественное, часто спонтанное, течение творческой энергии не приостанавливается обыденными заботами, ибо они тоже есть частью Большой Мистерии – жизни в Доме Бахтовых. Приготовление пищи и уход за Садом здесь так же важны и «ритуальны», как художественные практики, чтение многомудрых книг и размышления/беседы. И потом, вы никогда не знаете, кто может оказаться здесь на обеде/ужине и какие истории рассказать – археолог, путешественник, поэт? И что потом может выйти из этих рассказов. Либо же случайный или запланированный гость может сделать что-то такое, что натолкнет на новую идею или подскажет альтернативный путь развития старой. Попав в Дом Бахтовых, человек действительно попадает в особый Мир – со своими законами, своим Временем и своим Пространством.
Время здесь медленное и вязкое, управляемое Солнцем – день проживается как неделя, наполненный запахом горячей земли, цветов и пряных трав из Сада и звуками неумолчного хора цикад. Пространство Дома принимает любое движение как души, так и тела, но все же подчиняет все определенному, естественному для юга ритму – с пробуждением на рассвете, ранними простыми завтраками, садовыми и прочими работами до полудня, обедом и «сиестой» – послеполуденным сном в самые жаркие часы дня, поздними ужинами и посиделками с вином за полночь. И обязательной составляющей ритма этого Дома, тем, что связывает воедино все движения и действия-действа в течение этих бесконечных дней, является беседа. Эта беседа, начавшаяся за завтраком, обычно продолжается весь день – до самого отправления ко сну. Она варьируется и транспонируется в различные тональности, рассыпается бисером параллелей, уводящих по запутанным дорожкам дискурсов все дальше и дальше, пока некоторые из них не теряются во тьме неважности, неотносимости. В часы сиесты она затихает в консонансе с громадной тишиной белого зноя, зависшего над Городом и лиманом. А когда безумный солнечный мяч спрыгивает со своего многочасового зенита, вместе с пением сверчков, птиц и очнувшегося от солнечного удара ветра, мычанием коров, возвращающихся с Некрополя, беседа нагоняет упущенное в безмолвии. У каждого прибывающего в Дом – своя тема и темпоритм ее развития, но беседуют в Доме Бахтовых всегда, ибо именно через акт говорения все начинает быть в человеческом мире.
Этот мерный и несуетный ритм естественной южной жизни и ее священных ритуалов был подсмотрен Бахтовыми на островах Средиземноморья, и успешно привит в собственном Мире на землях Причерноморья. Для многих, кто посещает Дом, это становится ритмом Жизни вообще – жизни, которой они не знали до этого в своих урбанизованных хронотопах, спутав ее с назойливой городской суетой. Поэтому многие посетители Дома Бахтовых стремятся возвращаться туда снова и снова, ибо даже единожды приобщившись благодати Юга, человек развивает к ней устойчивую зависимость. И у каждого, кто попадает в Дом Бахтовых, свое инициационное задание, свой ритуал, своя мистерия.
Моим личным заданием было примирение со Временем. И мне посчастливилось больше, чем многим другим посетителям Дома Бахтовых, быть принятой этим Пространством. Оно словно знало, как сильно я страшусь Времени, и постаралось меня от него сначала защитить, а затем и примирить с ним. Тем первым летом в Доме я начала учиться не бояться Времени. Я не могла поверить своему счастью, не могла поверить, что можно так жить. Выраставшая в убогости конца Империи и диких 90-х, до всех своих поездок в Европу и Азию, я не могла себе представить сам способ такой жизни – жизни на вилле, построенной в невиданном дотоле в реальности стиле, простом, лаконичном и таком знакомом по книжкам об античной архитектуре. Поэтому для меня приезд в Дом был благословенной иллюзией возвращения в золотое время древней Ольвии. При мне вокруг старого абрикоса выросло помещение – действо, гулко резонировавшее с архетипами, сидящими в психике каждого, но мною еще и осознаваемыми как древние и бытиеупорядочивающие мифологемы. Это я варила пунический воск на морской воде по древнему рецепту, добытому из античных книжек, для не менее древней живописной техники энкаустики. Я ходила с Бахтовыми на раскопы к археологам за «мусором», когда над лиманом восходила огромная, оранжевая полная луна. Я вместе с ними была одной из первых людей, кто вообще видел извлеченные из захоронений древние сосуды или золотые серьги, слегка примятые временем. Участвовала я и в огненных ритуалах, присутствовала и при хтонических мистериях, слушала поэтов, прославлявших мудреца Анахарсиса на «ритуальной площадке» в Саду. Именно там, в этом Доме, я опустилась как бы на «дно» Времени, где оно не подпирает тебя под самое горло, не расплющивает между тысячелетними культурными слоями и небом, не размазывает по двухмерному, плоскому, «ризомному» пространству ХХ века, вызывая ощущение жесточайшей метафизической неудовлетворенности/неустроенности – первая фаза «синдрома постмодернизма», которым я серьезно заболела в далеком 1999 году, и который был своеобразным продолжением моего подросткового помрачения. Мне нужно было вернуться к телесности, выпуклости, трехмерности – «выпуклой радости узнаванья»[4], когда ты узнаешь самого себя в самом начале, рядом с воплощенными веселыми и жестокими богами, в детстве твоей цивилизации. Там, на дне Времени, ты чувствуешь тяжесть будущего – нежную тяжесть – «сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…»[5] – того, что еще исполнится (горя и радости). Но эта тяжесть не раздавливает тебя, она колышется над тобой как мягкая, круглая лиманская вода, когда ты вдруг заляжешь где-то на мелководье, и теплая солнечно-водяная субстанция окутывает твое тело, давая ощущение защищенности – будущее защитит тебя, его еще так много – до самого неба! И это будущее, окутывающее твое тело, говорит тебе о твоей трехмерности, о твоей целостности. Время становится Пространством, а Пространство – тобой, одним тотальным телом, вмещающим и прошлое, и настоящее, и будущее. Как античный Космос – телесный и живой. Так преодолевался Ужас Времени.
В Доме Бахтовых я поняла, что Время и есть Пространство. Это его бесчисленные слои спрессовываются, уплотняются и превращаются в материю, артефакты и истории, подобно культурным слоям на раскопе, где вы можете «читать» Время. Ничто никуда не девается, не исчезает, просто нужно уметь «видеть», как видит фотоаппарат огненные линии гелиограффити. Либо уметь «прочитать», но для этого нужно знать «алфавит». Меня учили этому алфавиту в университете и в Академии Художеств, но большему я научилась в Доме Бахтовых, в моей с ними беседе о Главном – о Пространстве-Времени, божественном нерасчленимом Хронотопе и его бесконечных культурных и природных проявлениях, которая длится уже пятнадцать лет. Там, в этом Доме, я, наконец, облегчила свое личное «бремя времени».
Автор: Олександра Філоненко
[1] Ананке – в мифологии Древней Греции богиня, олицетворяющая неизбежность, необходимость; функционально близка Немезиде (прим. автора)
[2] Осип Мандельштам. «На каменных отрогах Пиэрии», 1919
[3] Осип Мандельштам. «Золотистого меда струя из бутылки текла…», 1917
[4] Осип Мандельштам. «Ласточка», 1920
[5] Осип Мандельштам. «Сестры тяжесть и нежность…», 1920
